Вываленный язык, бессмысленный вой, нежность, любовь. Наши волонтеры в ПНИ видят очень многое. И иногда просто потрясающе это описывают. Волонтер Александра Потапова пришла в психоневрологический интернат осенью, пришла со своими представлениями, стереотипами, опасениями. И… так и ходит теперь туда, очарованная своей, как она говорит, «альтернативной шриланкой».
«В прошлом году я впервые попала в психоневрологический интернат. Психоневрологический интернат, или ПНИ, – это место, где живут люди, которые не могут жить одни, потому что имеют инвалидность, очень разные особенности, от многих оказались родственники.
К таким людям ходят волонтеры и проводят с ними занятия. Я туда тоже пошла волонтером. Почему – не знаю. Просто захотелось.
Для человека, который читал про ПНИ только публикации на «Медузе» (это я), впечатления оказались очень сильными. Несмотря на то, что я была связана несколько лет с социальной сферой, работала в благотворительном фонде, я все равно никогда не видела эту жизнь своими глазами и ничего о ней не знала.
В общем, первая встреча – это как первый раз в первый класс.
Интернат находится за очень высоким забором в лесу. Это территория Москвы, но далеко от садового кольца. Через проходную пускают по спискам.
Эля сказала, что интернате живет где-то тысяча человек. Эля – координатор волонтеров, она посещает интернат каждую неделю по воскресеньям уже несколько лет. Эля проводила со мной собеседование перед первым визитом.
Эля сказала, что нас будут ждать двадцать – двадцать пять человек, с которыми мы будем проводить занятия. Но пока я не вижу никого.
Забор очень длинный и очень высокий. На нем нарисованы стволы деревьев. Верхушек у них нет. Деревья на заборе продолжают деревья за забором, то есть лес. Очевидно, концепция в том, чтобы сделать иллюзию отсутствия этого забора. Вдоль забора стоят игровые и тренажерные площадки. Деревянные беседки. Бытовки, на которых нарисованы море, горы, киты. Асфальт очень чистый. Проезжает скорая. Я сразу думаю, зачем, к кому. Вообще, вроде спокойно, но все равно тревожно. Людей нет.
Эля говорит, что мы идем за ключами от кабинета, где будем заниматься. И вот, наконец-то, я вижу человека вдали. Человек явно в домашнем халате, женщина. Лица этой женщины не видно, потому что она идет вперед, спиной к нам. И вот эта женщина идет – идет, а потом берет и подпрыгивает. Потом опять идет. Потом опять идет и подпрыгивает. А мы идем к ней. А она идет и подпрыгивает. Я стараюсь держаться, но чувствую, что мне страшно. Я понимаю рационально, что со мной ничего не случится, но мне все равно страшно.
Мы равняемся с этой женщиной, и Эля приветливо с ней здоровается: «Наташа, как дела?» Наташа опять подпрыгивает, поворачивается и улыбается. Халат ее домашний поворачивается за ней. Наташа смотрит на меня и машет мне рукой. Видит, что я новенькая. Я улыбаюсь, типа я такая радостная, и мне совсем нормально видеть Наташу, как будто я каждый день вижу таких людей. У Наташи зеленые зубы, по крайней мере, те, что остались – зеленые. Глаза у Наташи посажены очень уж близко друг к другу, и прическа у нее какая-то странная, тут совсем нет волос, а внизу они очень длинные. Наташа улыбается, довольно здравомысляще и по-человечески, это единственное, что меня успокаивает. Эля открывает дверь и заходит в корпус.
В корпусе тоже нет людей. Одни коридоры. Мы долго идем по коридорам. Я сразу замечаю, что здесь прекрасный ремонт. На стенах доски почета, за стеклом выставлены кубки проживающих, тех, кто побеждает на соревнованиях, их поделки, всякие птицы из бумаги, какие-то деревянные склеенные дома, вязаные скатерти, посуда, мягкие игрушки, куклы. Чего только нет.
Мы доходим до вахты, чтобы взять ключи. Эля говорит мне, что нужно сходить в туалет, потому что там, где мы будем, в корпусе для проживающих, – там открытый туалет. Там нет дверей, и, если ты хочешь, то лучше сходить здесь.
Я иду в туалет, с радостью, что можно пока отложить визит в этот неизведанный и совершенно непредсказуемый мир, где живет Наташа.
Туалет находится на втором этаже, к нему ведет лестница, которая поворачивается несколько раз на девяносто градусов. Я поднимаюсь один пролет, поворачиваю на девяносто градусов, поднимаюсь на второй и утыкаюсь в человека. Человек стоит ровно напротив меня, держится за перила и смотрит мне в глаза. Человек маленький, человек седой. Человек в строгих брюках, в строгой темной жилетке. Человек с синдромом Дауна. Человека, как выяснится потом, зовут Миша.
Вообще, это не то, чтобы наша компетенция – ставить диагнозы проживающим и тем более пытаться их лечить. Но людей с синдромом Дауна видно сразу. Это характерный разрез и положение глаз в первую очередь. Это невозможно не заметить.
Я всегда знала, что люди с синдромом Дауна в целом безобидны. Но видеть человека, который стоит и смотрит на меня в упор в сорока сантиметрах, тоже впервые, как и я его, -очень уж неожиданно. И, самое главное, что он продолжает смотреть. Смотрит и смотрит. И я на него смотрю. Потом я понимаю, что должна его обойти, улыбаюсь, здороваюсь, обхожу и поднимаюсь дальше. Человек продолжает смотреть на меня.
Я прохожу еще один лестничный пролет, поворачиваю на девяносто градусов, начинаю подниматься, и опять останавливаюсь, потому что утыкаюсь в человека. Человек стоит ровно напротив меня, держится за перила и смотрит мне в глаза. Человек мал, лыс. Человек очень широкий, очень. У человека чуть спущены треники. Человек в сланцах, в потной майке. И у человека вывален язык. Человек смотрит на меня. С открытым ртом, вываленным языком и выпученными глазами. И я смотрю на него. У человека синдром Дауна. Человека, как выяснится потом, зовут Саша.
Я улыбаюсь человеку, обхожу его, дохожу то туалета, захожу, запираю дверь и выдыхаю.
Эля говорила мне на собеседовании — в ПНИ живут очень разные люди. Тот ПНИ, куда мы будем ходить, – там живут взрослые. Иногда с проживающими бывает тяжело. Если случаются трудности, можно это обсудить или обратиться к психологу, который есть у волонтеров. Через какое-то время можно устать, выгореть, обессилеть от происходящего. Я тогда подумала – ну, со мной такого не случится. Я столько уже знаю про это, я столько прочитала, столько фильмов посмотрела.
Очень самонадеянно это было.
Мне приходится спуститься обратно в холл, пройти по той же лестнице, миновать Мишу и Сашу, которые так и стоят, как деревья на заборе. Эля и другие волонтеры идут дальше по коридорам, я иду за ними и надеюсь, что, может быть, следующая дверь откроется не в коридор, а прямо в море, не нарисованное на стене, а настоящее, в какую-нибудь шриланку, и меня там встретят совершенно здоровые, стройные, красивые люди, и улыбки у них будут, как в рекламе зубной пасты, и они будут пить молоко в домике в деревне, качаться на бамбуковых качелях и встречать со мной закат.
Но нас обгоняет Миша с синдромом Дауна и открывает нам дверь в темный коридор, в котором резко загорается свет.
Из коридора прямо на меня падает это цунами, эта шриланка, которая теперь со мной навсегда. Двадцать – двадцать пять человек обступают нас, как солдат, вернувшихся с войны.
Во-первых, со мной все знакомятся. Говорят все невероятно плохо. Меня все время все спрашивают, как меня зовут, и я каждый раз переспрашиваю – что? «Ка тея заут? Ка тея заут?» Я отвечаю – Саша, Саша, Саша, Саша. Я вас как зовут? Мне отвечают — жима, уола, суша, аля, аеса. Потом окажется, что это всего лишь Дима, Коля, Ксюша, Валя, Олеся. Но это я пойму потом. Сейчас я понимаю только то, что мне тридцать лет, я слепа и глуха, я попала на планету в пределах МКАД, отделенную бетонной стеной, на которой нужно учиться ходить, говорить и слушать, и они знают о моей шриланке и о моей планете ровно столько же, сколько я знаю об их – ничего.
Перед каждым занятием проводится круг. Это когда каждому передают мягкую игрушку, и каждый, с игрушкой в руках, в том числе и волонтеры, рассказывают, что у них произошло за неделю.
Я сижу и слушаю людей, к которым пришла. Море возвращается к своим берегам, все немного успокоились, и мне уже легче рассмотреть узор, который я вижу впервые.
Это Ксюша. Ксюша разговаривает с игрушкой, а не с нами. Ксюша держит игрушку тыльными сторонами ладоней, потому что пальцев у нее нет. Сначала я подумала, что у нее совсем нет пальцев, но потом увидела, что они обтянуты кожей и как будто перевязаны и сшиты. Кроме того, Ксюша тоже плохо говорит, как и многие. В смысле, очень непонятно. Но Эля все понимает. Господи, как? Вчера Ксюша ходила в храм. А в пятницу на дискотеку.
Коля тоже ходил на дискотеку. Но не только в пятницу, а еще в субботу. Так же Коля ходил гулять. Он вышел на улицу с этажа и пошел гулять по улице. Потом Коля вернулся на этаж, пошел в столовую и пил чай. А потом он пил еще и кофе. Эля улыбается ему – да ты что? Еще и кофе? Да, гордо отвечает Коля.
Все аплодируют Коле. Всем аплодируют, когда заканчивают говорить.
Это Дима. Диму я сразу заметила. Дима поцеловал меня в щеку и обслюнявил ее, когда увидел меня впервые. Я сразу поняла, что с Димой отношения будут тяжелыми. Потому что этот тот человек, с которым придется выстраивать границы.
Эля говорила мне на собеседовании – нужно выстраивать границы. Иначе ты просто не сможешь быть волонтером. Ни в коем случае нельзя давать телефон. Вообще, нельзя давать надежду на то, что ты потом не сможешь дать. Ты пришла дать какую-то часть себя, такую, которую ты дать в силах. На все, что ты дать не в силах, ты не должна соглашаться. Ты сделаешь хуже и им, и себе.
Понять это было очень сложно. Потому что очень хочется быть спасателем, доктором, перевернуть мир, изменить вселенную, систему, людей, сделать всех счастливыми за пять минут.
Дима смотрит мне в глаза, пока я сижу и слушаю людей в кругу. Как маньяк. Диме тридцать с чем то, он невысок, у него течет слюна изо рта, он улыбается, у него залысина. Такие люди, как Дима, всегда ходили за мной во сне, и от них я просыпалась в слезах и поту.
Я сразу чувствую усталость от его взгляда.
Это Нина, это Валя, это Олеся. Это еще пятнадцать, двадцать человек, про каждого из них можно написать роман. Олеся желает всем счастья, здоровья и удачи. Так и говорит, держит и игрушку и говорит – я по всем соскучилась, я желаю всем счастья, здоровья и удачи. Я думаю – какая хорошая девочка. Ну как девочка, Олесе уже лет тридцать. Правда, потом, на следующих занятиях, я пойму, что Олеся та еще матершинница. Маленькая ростом, но очень громкая. Олеся не любит, когда в кабинет заходят чужие. Иногда в кабинет заходят те, кто с нами раньше не занимался, тоже жители ПНИ. Эля выводит их в коридор и объясняет им, чем мы занимаемся. Она это делает, чтобы не нарушать атмосферу, не сбивать настрой, который нам всем дается нелегко. Олеся поступает проще, чем Эля. Она просто кричит этим людям: «Валите отсюдова!». Эля каждый раз подходит к Олесе и отчитывает ее за хамство. Олеся послушно опускает голову и обнимает Элю. Элю Олеся любит больше всех.
После того, как все рассказывают в кругу о своей жизни, у нас начинаются занятия. Занимаемся мы чем только не занимаемся. Лепим из пластилина, делаем оригами. Делаем открытки на праздники. Смотрим мультфильмы. Играем. Показываем кукольный театр. На каждое занятие уходит два часа. Приходим мы один раз в неделю.
Я как человек амбициозный сначала думала – один раз в неделю по два часа для них, конечно же, очень мало. Я бы ходила почаще и подольше.
На первом занятии я понимаю, что два часа – это целая жизнь. Сегодня мы делаем открытки. У каждого волонтера есть какое-то количество подопечных, которых он контролирует. Помогает им вырезать, рисовать, лепить. Общается с ними. Решает конфликты и проблемы.
Я думала, ну что такого, это же очень просто.
Ничего подобного. Петя ссорится с Дашей, Даше не нравится, что Петя забрал у нее карандаш. У Тани ничего не получается, она ноет и просит помощи. Ира хочет, чтобы я просто за нее все нарисовала. Нина вообще не хочет ничего делать, она слушает музыку в огромных наушниках. Леша дергает меня за рукав и постоянно показывает фотки из своего альбома. Вот это мы сажаем деревья. Это мы гуляем. А это я в храме. Это я тоже в храме. Это мы гуляем. Это мы сажаем деревья. Леша, очень интересно, а ты не хочешь чего-нибудь вырезать или нарисовать? Нет, не хочу. Это мы в храме.
Леше, по моим подсчетам, где-то пятьдесят – пятьдесят пять лет. Леша хороший. Леша гладит меня по голове. А я пытаюсь доделать эти чертовы открытки.
К концу занятия я очень устаю. Открытки получаются страшные. Все торчит отовсюду, все плохо склеено. Моя мама всегда говорила про такое «как курица лапой». Эля проходит мимо столов и говорит нам, какие мы молодцы, как мы все хорошо сделали, какие у нас красивые открытки. Я по-прежнему живу в своем мире и никак не могу нырнуть в эту инопланетную шриланку, где все существует по другим законам. Невозможно пока понять, что дело не в открытках совсем. И их похожесть или непохожесть на инстаграмные карточки с мишками тедди не имеет никакого значения.
Я совершенно без сил прощаюсь со всеми. Обещаю, что приду еще. Все настойчиво требуют у меня обещания, что я приду, потому что многие приходят один раз и не возвращаются. В каком-то смысле я их понимаю. Тех, кто больше не приходит. Это тяжело.
Меня обнимает Миша, который стоял на лестнице два часа назад. Кажется, это было в прошлой жизни. Обнимает и утыкается мне головой в подмышку. Миша маленький и седой. Вот что здесь важно, думаю я. Потом думаю – ну, вообще-то, там, откуда я пришла, это тоже важно.
Я возвращаюсь по этому мостику домой. И понимаю, что приду еще.
С каждым новым разом я устаю все меньше. Все больше узнаю эту реальность и все больше нахожу в ней и света, и тьмы. Все чаще понимаю, что совершенно искренне скучаю по этим людям. Все больше осознаю, с кем я имею дело. Хотя узнать про них много у нас нет возможности.
Например, Дима.
Дима не может делать ни одно дело больше одной минуты. Дима садится раскрашивать ватман, рисует красным карандашом, бросает красный, рисует синим, бросает синим, вскакивает, выходит, приходит с бутылкой газировки, выпивает ее залпом, садится. Включает музыку. Подпевает песне группы Руки вверх. Громко говорит «Крошка моя». Диму осаживают, он молчит. Диму возвращают к ватману, он берет красный карандаш, через минуту его оставляет, и говорит, что устал. Конечно, устал, Дима. Столько дел за пять минут.
Дима ходит в Макдональдс каждую неделю. Дима может выходить в город, один из немногих, кому это доступно. Доступно это людям, о которые более-менее в состоянии заботиться о себе. Дима откладывает со своей пенсии деньги на кино, на вкусняшки, на одежду. К Диме приезжает мама. Дима угощает маму в Макдональдсе. Дима ест гамбургер, чизбургер, две картошки, колу, наггетсы, пирожки. Дима обожает Макдональдс.
Дима подходил и каждый раз целовал меня, в щеку, в руку, в плечо. Смотрел на меня, как маньяк. Несколько раз просил у меня телефон. На втором занятии я ему сказала, что целовать меня нельзя, давай только обниматься. И телефон я тебе не дам. Дима не сразу это понял. Все равно лез целовать, просил телефон. Я предупреждала его каждый раз. И сначала я обнимала его со страхом, для галочки. А на одной из встреч я подошла к Диме открытым и теплым существом. Он опять схватил меня своими инстинктами, своим животом, а я его обняла грудной клеткой, без страха, не сжавшись, а развернувшись к нему лицом. И с этого момента, вот это да, он перестал ко мне приставать и смотреть на меня как маньяк. Так мы с Димой стали друзьями.
Есть еще, например, Аня. Аня хочет получить дееспособность и выйти отсюда. Вообще, возможность этих людей стать частью современной жизни, привычной нам, хотя, скорее, невозможность этого — есть суть наших волонтерских встреч, суть этого текста и суть вообще этой аббревиатуры – ПНИ.
Из тридцати, наверное, человек, за которыми я успела понаблюдать в интернате, жить реально на обеспечении самих себя могут один — два. На мой взгляд. Они могли бы получить квартиру, если бы отстояли свое право на дееспособность, они могли бы оплачивать эту квартиру, они могли бы принимать самостоятельные решения, найти работу. И, слава богу, те, кто мог бы жить самостоятельно, как раз и занимаются своей дееспособностью. Они ходят на комиссии, они идут в суды. Они выглядят не совсем как здоровые люди физически, они могут хуже говорить, чем обычные люди, но по ним видно – они абсолютно в своем уме. И то, как они отстаивают свое право на самостоятельную жизнь, доказывает их здравомыслие. Может быть, им будет тяжело первое время, но они точно адаптируются.
Есть еще категория людей, которые более-менее могут быть самостоятельными. Это те, кто работает и учится. И таких, надо сказать, много. Вика, например, закончила колледж, сажает какую-то рассаду и даже зарабатывает деньги. Кто-то работает волонтером. Леша встает в семь утра и идет помогать в храм. На территории ПНИ, прямо в корпусе, есть храм. Леша встает, идет туда, расставляет там лавки, готовит листочки для просьб, убирается, помогает на исповедях и причастиях.
Валя вообще уже много лет работает волонтером в отделении милосердия, ухаживает за тяжелобольными людьми. Валя! Которую саму-то с трудом можно назвать здоровым человеком. Она то разговаривает сама с собой, то со мной, то с воздухом. Она огромная, толстая, то и дело подтягивает трусы, говорит громко, командует, и все время требует ей новые раскраски и фломастеры. Когда я узнала, что она ухаживает за больными, я была в шоке. И, судя по ее рассказам, она делает это абсолютно добровольно, и ей это нравится.
Все эти люди могут жить относительно самостоятельно. Но это значит, что им все-таки нужно сопровождение. Им нужны люди, которые объяснят им, как жить за пределами пни. Для этого нужна программа и реформа, о которой уже давно говорят, и, я надеюсь, которая хоть в каком-то будущем случится.
Но сейчас эти люди не приспособлены к жизни за пределами интерната совсем.
Коля пришел к Лидии Семеновне и сказал: «Лидия Семеновна, где моя пенсия? Дайте мне мои деньги2. Лидия Семеновна ответила, что, Коля, я тебе дала в прошлом месяце твои семь тысяч рублей. Ты что с ними сделал? «Я купил себе костюм», — отвечает Коля. Молодец, Коля. Только этот костюм стоит на самом деле полторы тысячи рублей, а не семь. Ты купил его на рынке и тебя обманули. И ты просто так потратил свои деньги.
Вроде мне здесь все понятны, и всем я сочувствую. Вас много, а я одна. В смысле, проживающих тысяча человек, а Лидия Семеновна одна. Лидия Семеновна не может воспитать тысячу человек, это невозможно. Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю, как много нужно внимательности, включенности, чтобы сделать самое малое дело. Хорошо, что я пошла в интернат в тридцать лет. Если бы мне было восемнадцать, я бы кипела страстями и возмущениями.
Сейчас я хожу каждое воскресенье и делаю то, что могу. И стараюсь не винить себя за то, что не делаю того, что реально не могу. И думаю, что найду ресурсы, чтобы сделать еще что-нибудь, чтобы сдвинуть этот камень – помочь кому-то системно, не только лепить человечков из пластилина, хотя лепить человечков ничуть не менее важно, чем менять систему, так же, как и менять систему ничуть не менее важно, чем лепить человечков.
Пока все ждут изменений, и даже пока кто-то переписывает законы, перепридумывает систему, все равно, проходит очень, очень много времени. Пока люди дождутся стратегической поддержки, они могут умереть. Это не преувеличение. Поэтому мы лепим с ними человечков. И мы лепим человечков из них, и они лепят человечков из нас.
Я это уже ощутила на себе, как они это умеют, лепить из нас человечков. Безусловной любовью и отдачей, совершенно непредвзятым отношением, теплом, светом. И просто самим фактом своего существования.
Они очень меняют представления о вещах. Такой интернат и такие люди могли бы присниться в страшном сне. Кривые зеркала, крики, слюна на лице, страшные зубы, костыли, жадные глаза. Такой ад на земле. Кажется, что это невыносимый ужас. Но стоит только включить свет в кабинете, раздать всем фломастеры, улыбнуться и осмотреться вокруг – и ад вдруг перестает быть адом. Растворяется в обычной, привычной мирской жизни, где каждый по сути своей и структуре ничем не отличается от другого. Живет так же, как живем и мы. Надеется, злится, плачет, смеется, общается и радуется. Где-то больше, где-то меньше. Где-то счастливее, где-то несчастнее. И зеркало выравнивается, и царствие небесное оказывается прямо здесь, в его отражении.
В заключении самая трогательная история в мире. Про Сашу. Я писала про Сашу вначале. Саша – это огромный, широкий человек с синдромом Дауна, с вываленным языком, я встретила егов самый первый день на лестнице.
Саша не ходил к нам на занятия, но я то и дело замечала его в коридорах. Мы шли в кабинет, а в коридоре, на диване, лежал Саша, и смотрел на нас своими круглыми, вечно удивленными глазами.
Так было несколько недель.
К Новому году мы решили готовить еду. Мы готовили кексы и ходили туда-сюда из кабинета в кухню, из кабинета в кухню. Я ходила туда-сюда и вдруг заметила Сашу. Саша стоял в коридоре, между кабинетом и кухней, упершись спиной в стену, руками в колени, вывалил язык, и выл раз в минуту. Молчал, а потом издавал протяжный вой. Это было страшно. Я понимала, что он привлекает к себе внимание, и все думала что-то с этим сделать, но ничего не могла. Саша не был в нашей группе, подходить к такому человеку и приглашать его у меня, конечно, не хватило духу.
И вот, после Нового года, я пришла на занятие, и увидела, что он с нами. Язык у него был на месте. Он скромно и внимательно сидел за столом. Мне показалось, он был рад, что теперь здесь. Я не поняла, как это произошло. Наверное, его привел Миша, который с ним общается. И все-таки мне было не по себе, потому что я не знала, кто он и чего от него ожидать.
Саша знает два звука: «а» и «ы». Чтобы говорить больше, он издает сразу два этих звука. Получается так: «аы». С ударением на «ы». Больше Саша ничего не говорит. Вообще. Ни слова, ни звука больше. Только «аы». Круг с Сашей проходит так. Эля дает ему игрушку. И спрашивает. Саша, как дела? Аы. Что делал эту неделю? На улице гулял, наверное? Аы. Понравилось? Аы. Как поел сегодня? Аы. Вкусная еда была? Аы. Все. Эля забирает игрушку, мы аплодируем Саше, как и каждому. Саша улыбается.
Надо сказать, улыбка человека с синдромом Дауна – это просто какой-то божий дар. Любой страх, неприязнь, запах пота, старости или долго сна от человека растворяется. Хочется обниматься и всех любить. Саша улыбается точно так же. От него не остается ни следа этого страшного широкого чудища с вываленным языком.
Кстати, пока я писала этот текст, на одном из последних занятий, Саша вдруг сказал «мама» и «тятя». Это значит, что к нему приходили мама и тетя. Оказалось, Саша знает еще что-то кроме «аы». Кто знает, может быть, он скоро вообще нормально заговорит. Такое, кстати, уже случалось не раз. Эля говорила, что за несколько лет посещения интерната многие из подопечных стали гораздо более коммуникабельны, с ними стало легко идти на контакт, легко общаться и легко их понимать.
Так вот две недели назад произошла такая история. Сцепились Олеся и Саша. Олеся – это наша добрая матершинница. Олеся и Саша раскрашивают ватман. Раскрашивает Саша очень хорошо. И клеит, и лепит. Писать и читать не умеет совсем (как и многие в интернате), но при этом руками работает очень аккуратно. Так вот. Наверное, Саша как-то случайно задел Олесю плечом. Физически. И Олеся начала орать.
Подопечные еще не привыкли к Саше. Саша вызывает пока больше страха, чем принятия. Это нормально, это бывает.
Олеся орет — че он меня трогает! Не трогай меня! Саша подскочил, выпучил глаза и начал свое аы, аы, аы. Типа я тут не причем, это она виновата, успокойте ее. Тыкает в нее пальцем и воет. А она на него орет.
Эля успокаивает и Сашу, и Олесю. Сажает их на места подальше друг от друга. До конца занятия они вроде бы затихают. После того, как команда раскрасила ватман, все идут фотографироваться.
Саша берет ватман в свои руки. Выходит, встает прямо напротив Эли с телефоном в руках, и так лучезарно улыбается от того, что он держит ватман. К Саше подскакивает Олеся и пытается вырвать у него ватман. Отдай! Это я рисовала! Отдай мне! Саша не отпускает и опять таращит глаза. Олеся размахивается и чуть не въезжает своим кулаком Саше в лицо.
Эля тут же обрывает конфликт и резко осаживает Олесю. Очень-очень строго говорит ей, чтобы не смела так больше делать.
Олеся от страха и стыда вдыхает и начинает громко реветь.
А Саша бросает ватман, подходит к Олесе и гладит ее по голове»…
Карантин начинается и заканчивается, а волонтеры в психоневрологических интернатах Москвы нужны всегда. С «Даниловцами» вы можете посещать два ПНИ, просто запишитесь здесь.
А вот здесь можно помочь нам пожерствованием. На ватман, на краски, на книжки. Спасибо!